«Он жил, как нам казалось, всегда – человек с древесным именем и светлыми зрачками врубелевского Пана…. По-сосенному осенний, по-сосенному высоченный, он, как и они, смежал ресницы с сумерками и пробуждался со светом, дети затевали костры и хороводы вкруг него, автобусные и пешие чужестранцы съезжались глянуть на него, как на диковину среднерусского пейзажа… Он и стихи писал на каком-то лесном, дочеловечьем, тарабарском ещё бормотании. Шум, стихия языка, наверное, самое глубинное, что нам осталось. Он был его лесничим…»
Андрей Вознесенский о Корнее Чуковском
Конечно, в первую очередь, его помнят по детским стихам и сказкам. И ничего плохого в том нет – это счастье, что малыши входят в мир поэзии под крылом его светлого таланта и «под руку» с его Айболитом и Бибигоном, Мухой-цокотухой и Мойдодыром. Детская поэзия прославила Корнея Ивановича и принесла искреннюю любовь читателей. Говорят, Юрий Гагарин, впервые увидев любимого писателя, впал в такую восторженную растерянность, что внезапно для всех поцеловал Чуковскому руку.
А ведь на сочинение книжек для ребят «человек с древесным именем» потратил совсем немного времени – в сравнении со всем прочим. Он даже иногда мог пожаловаться кому-нибудь из друзей: «Выходит, я за семьдесят лет работы дал лишь пять-шесть Мойдодыров?..» Разумеется, нет. Полное собрание его сочинений – 15 томов, и детскому отдан только один из них. А в остальных стихи и проза, письма и дневники, эссе и воспоминания, переводы и критические статьи, языковедческие и литературоведческие труды.
Доктор филологических наук, почётный профессор литературы Оксфордского университета, лауреат Ленинской премии, переводчик, открывший нам Уолта Уитмена, Конана Дойла, Марка Твена и Редьярда Киплинга, биограф, изучавший всё, связанное с Некрасовым, Горьким и Чеховым, поэт, знавший наизусть сотни и сотни стихов разных эпох, наблюдатель, неустанно записывающий ребячьи словечки и фразочки, из которых вышел знаменитый сборник «От двух до пяти», гениальный по своей психологической и педагогической глубине, человек, написавший непревзойдённую книгу «Живой, как жизнь» о том, что он любил всем сердцем – о русском языке.
А Мухи, Бармалеи и Мойдодыры стали для Чуковского не только причиной неувядаемой славы, но, в определённом смысле, и проклятием. Из-за них он попадал в чёрные списки, из-за них его гнобили власти, цензура и коллеги.
Впрочем, давайте-ка по порядку о человеке, со дня рождения которого недавно исполнилось 140 лет.
____________
Чернобровая Катенька служила в приличном доме – стирала, прибирала, готовила на состоятельную семью. Всё было хорошо, пока она не сглупила. Ох, Катенька, роман с хозяйским сыном – не редкость, но стоило ли всерьёз рассчитывать, что образованный молодой человек свяжет свою жизнь со вчерашней крестьянкой? А она-то думала: любовь! Двух детей с ним прижила: Машеньку и Коленьку.
Года три длились отношения служанки и барина и закончились неминуемой женитьбой. Не их женитьбой, конечно. Катин возлюбленный под венец со своей ровней пошёл, а ей, Кате, оставалось только собрать детей и немногочисленные пожитки и учиться выживать самостоятельно.
Машу и Колю записали на имя матери – Екатерины Осиповны Корнейчуковой, напротив слова «отец» поставили прочерк, а потом ещё и проклятое слово: «незаконнорождённый(-ая)». А тогда статус матери-одиночки, повсюду, не только в Одессе, где они жили, означал низкое социальное положение, позор для женщины, злые насмешки и почти полное бесправие для байстрюков.
В детстве Коля это не слишком-то понимал, а подростком стал страдать неимоверно – от несправедливости и жестокости, необъяснимого стыда и злости на отца, бросившего их. К тому же, бедность стала для их семьи неизбывной, а образование – почти недоступным.
Коле было пять, когда вышел печально знаменитый «указ о кухаркиных детях», где настоятельно рекомендовалось не принимать в учебные заведения детей простолюдинов – потому, что якобы именно из таких получаются революционно настроенные молодчики. Коля Корнейчуков оказался весьма способным мальчиком, и его таки взяли в гимназию, несмотря на статус «кухаркиного отпрыска», но в пятом классе, раздув небольшие проступки до страшных прегрешений, сочли за благо выставить вон, от греха подальше.
Живого, шаловливого мальчика с острым умом в равной мере тянуло и дворовые игры, и науки, интерес к которым пригасить удавалось только совсем дурным учителям. О гимназических буднях и том времени Чуковский сам великолепно рассказал в одной из лучших своих книг – «Серебряном гербе».
Зато именно после изгнания из учебного заведения Коля влюбился в поэзию, обнаружив, что «скучнейшие поэты, которых они проходили на уроках, на самом деле неотразимо увлекательны...». Он даже чуть не угодил в городские сумасшедшие, повсюду бормоча стихи, и «порой настолько забывался, что начинал громко декламировать онегинские строфы или монолог Ричарда, к неслыханному восторгу жадных до зрелищ одесситов…»
Стихи и свобода – прекрасно же! да нужно ли что-то ещё? Но Коля мучился от нежданного освобождения: «я увидел, что быть шалопаем — это мучительный труд, что безделье не только позор, но и боль…»
Опять же Николай обижался на судьбу: ничего-то она ему дать не хочет – ни нормальной семьи, ни сытости с достатком, ни даже допуска к знаниям. А у какого-нибудь купеческого сынка – тупого, лоснящегося, ленивого – есть всё и сразу: благополучие, семья, положение, возможности, заступники и даже тьма никчёмных мещанских вещичек вроде занавесочек, сервизов, салфеточек, статуэточек на этажерочках…
Как же он возненавидел тогда эту мещанскую мишуру, она стала для него воплощением всего самого пустого и глупого. Но пресловутая ирония судьбы заключалась в том, что любовь его была из той самой мерзкой мещанской среды. Машенька Гольдфельд – с круглыми щёчками, голубыми глазками и шёлковыми волнами волос – выросла среди оборочек и бахромы, гор подушек и псевдопозолоты.
К счастью, всё это она терпеть не могла. Получив достойное образование, Маша вынужденно сидела в отцовской лавке за кассой и мечтала только об одном – сбежать.
Они и вправду чуть не сбежали – 18-летний нищий байстрюк и 20-летняя благополучная еврейская девушка. Но, пораздумав, всё-таки благоразумно продержались ещё пару лет и только потом, после крещения Маши, несмотря на недовольство семейства Гольфельдов и удивление Екатерины Осиповны, поженились.
Николай к тому времени уже перепробовал разные профессии. Так он вспоминал о работе маляром: «Знаете, у меня был огромный талант! Я хорошо красил, например, “под дуб”! А резиновым гребешком выводил замечательные завитушки!..»
Потом, поднаторевший в самообразовании, включая изучение английского, он подвизался на журналистском поприще. В 1903, в год его женитьбы, «Одесским новостям», где он работал, потребовался корреспондент в Англии, и оказалось, что он – единственный из сотрудников знает иностранный язык.
И вот – с большим авансом, обещанием солидного оклада и молодой женой – Николай Корнейчуков (уже взявший псевдоним Корней Чуковский) радостно ступил на берега Туманного Альбиона. Но вскоре радость стала тускнеть: язык фактически пришлось учить заново, а гонораров хватало только на скудное пропитание и комнатушки в бедных районах. Беременную жёнушку пришлось отправить обратно на родину.
Несколько скрасила тяготы лишь возможность повидать другую страну да запойно читать в гигантской библиотеке при Британском музее, куда он ходил, как на любимую работу, драгоценные для него оригиналы английской литературы.
Однако жить без денег не получилось, да и тоска по Маше терзала страшно. Не прошло и года, как он вернулся в Россию, к семье, которая увеличилась ещё на одного Колю – родился старший сын.
Второй раз в Англии Чуковский побывал в 1916 году, но уже с солидной делегацией Госдумы. Тогда он пожил в сытости и роскоши. А третий визит состоялся, когда в 80-летнего Корнея Чуковского самым первым из русских (не эмигрировавших) писателей удостоили в Оксфорде степени Доктора литературы.
___________
Казалось бы, что в стране победившего пролетариата могло быть лучше статуса «кухаркина сына»? Его человеческие права ущемляли буржуи, он участвовал в революции 1905 года, дружил с Маяковским и был знаком с неприглядной изнанкой капиталистической Британии, он дважды побывал на броненосце «Потёмкине» и поддержал восставших моряков, он публиковал такие сатирические статьи, что его арестовывали «за оскорбление императорской фамилии»!
Что ещё надо было власти большевиков? А кто ж её знает. Но однажды Корнея стали рубить под корень.
Впрочем, сначала были тяжелейшие послереволюционные годы, похожие на затянувшийся кошмарный сон. Он брался за любые подработки, читал лекции всем «пролетарским прослойкам» от фабричных рабочих до проституток, собранных для перевоспитания.
Он так часто смотрел в пустые, кажущиеся мёртвыми глаза людей, которым даром не нужны его рассуждения о поэзии и великих авторах. Но всё же истово верил: «Эти люди ещё не знают, что у них есть Пушкин и Блок. О, как изменится их походка, как облагородятся их профили, какие новые зазвучат в их речах интонации, если эти люди пройдут, например, через Чехова!..»
Платили гроши, он часто бывал на грани голодного обморока, но собирался с силами и работал ради семьи: милой Маши – терпеливой, волшебной жены его, подрастающих Коли, Лидочки, Бори… А в 1920, самом, по мнению Чуковского, ужасающем, созданном не для жизни, а для пытки, году родилась Мурочка.
О том, каким отцом был Чуковский, его дочь Лида вспоминала:
«…Сам он, во всём своём физическом и душевном обличье, был словно нарочно изготовлен природой по чьему-то специальному заказу "для детей младшего возраста", и выпущен тиражом в один экземпляр. Нам повезло. Мы этот единственный экземпляр получили в собственность. Он был нашим предводителем, нашим командиром в игре, в учении, в работе, капитаном на морских прогулках и в то же время нашей любимой игрушкой…»
Любви его хватило бы, наверное, на всех детей на свете, но Маруся-Мурочка – запечатлённая в дневниках отца и даже в некоторых сказках и стихах – была безусловно любимое дитя. И стала такой не по праву самого младшего или самого больного ребёнка, а потому, что оказалась для Корнея Ивановича настоящей родственной душой.
Одарённая, особенно чувствительная к звучащему, поэтическому слову, она могла бы стать выдающимся прозаиком или поэтом. Если бы не умерла в 11 лет в ужасающих мучениях от костного туберкулёза.
Чуковский, на чью долю выпало немало тягот и бед, считал смерть Мурочки самым невыносимым испытанием и наказанием.
Постойте, но наказанием за что?..
________________
Корней Иванович, этот страстный поклонник поэзии, сам-то стихов почти не писал. Принято считать, что как сказочник он родился в 1916 году, когда понадобилось отвлечь тяжело заболевшего сына. Они ехали в поезде, книжки не нашлось, и отец стал сочинять на ходу. Ритм – стук колёс, тема – понеобычней да посмешней, чтобы мальчик хоть на время забыл о своих мучениях.
Так появился «Крокодил» – первая сказка Корнея Ивановича. Следом «посыпались» «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Мойдодыр», «Бармалей», «Федорино горе». Они даже успели полюбиться маленьким читателям, но тут началось…
Бдительные глаза строителей новой жизни, кремлёвских жён и советских педагогов заметили просто массу непозволительного в этой мутной «чуковщине».
Перво-наперво – постоянное искажение реальности, вдалбливание в головы маленьких граждан, что бывают говорящие звери и деревья с башмаками. А где, скажите-ка, коллективизм? Только бегемота вытаскивали все вместе, а так – сплошь непозволительный индивидуализм. Где современность, где оды колхозам, заводам и фабрикам, где благодарность партии и правительству? А вот это: «покорилися звери усатому, чтоб ему провалиться, проклятому…» в «Тараканище» – уж не про товарища ли Сталина?!..
По поводу «убежавшего одеяла» один умник писал: «Что это, как не жалоба буржуя на экспроприацию его имущества?», а переживания об утерянных брюках и одеяле в «Мойдодыре», кастрюлях и сковородках в «Федорином горе» и чаепитие в «Мухе-цокотухе» казались критикам проповедью мещанства.
Это Чуковский-то – проповедник мещанства? Он, не выносивший даже самые безобидные его признаки и сердившийся на любимую супругу за всякий, лишний по его мнению, предмет домашнего обихода?
За строки вроде «Боже, боже, что случилось?» Чуковского, разумеется, обвиняли в пропаганде религии. И когда позже он задумал пересказ Библии для детей, друзья посмотрели на него как на безумного. А он наивно полагал, что в 60-ые годы, в «оттепель» всё будет по-другому. Но по-другому не вышло. Сперва пришлось отказаться от упоминания в тексте евреев, потом «Волшебником Яхве» заменить слово «Бог», многое вырезать, упрощать, замалчивать…
В итоге «Вавилонская башня и другие древние легенды» таки вышла – за год до смерти Корнея Ивановича. Но вскоре весь её тираж уничтожили.
Что за ерунда, спросите? А вот так отреагировали советские власти на заявление китайских товарищей. Казалось бы, что хунвейбинам до книг, публикуемых в СССР? Занимайтесь своей «культурной революцией». Но нет, хунвейбины заметили публикацию и потребовали размозжить голову старому ревизионисту, который засоряет сознание советских детей религиозными бреднями. В СССР голову Чуковского пощадили. Но не книгу. В следующий раз её напечатали только двадцать лет спустя.
Борьба с этим сказочником напоминала скачущую кардиограмму. Безо всякой логики на его книги то накладывали вето, то снова начинали издавать, словно бы для того только, чтобы накрыть новой волной критики. «От двух до пяти» долго была запрещена, переводы зарубежных авторов выходили редко, книги о русских писателях – тоже. Немногих интересовали его заветы детским поэтам или «Высокое искусство» – о мастерстве художественного перевода, или необходимая каждому книга «Живой как жизнь».
Даже неимоверный по объёму труд, посвящённый Некрасову, за который Чуковский получил госнаграду, был издан тогда лишь частями. Но годы, посвящённые этой работе, Корней Иванович называл самозабвенными и упоительными, а про Ленинскую премию сказал, что она хороша – «не каждый чиновник сможет теперь плюнуть мне в лицо».
А главное, по его мнению, наказание он уже понёс. Смерть Мурочки он счёл возмездием за проявление слабости. Дело в том, что однажды, доведённый до отчаянья нападками, безработицей и безденежьем, Корней Иванович признал свои ошибки и правоту осуждавших, сказал, что надо сочинять по-новому, пообещал написать «Весёлую колхозию»…
Всего-то. Никого не предал, только покивал своим хаятелям. Но почувствовал, что изменил самому себе, а это оказалось горше всего. Он даже постепенно вовсе перестал писать сказки, а ведь ещё недавно кипел идеями.
За отмеренные Чуковскому годы жизни чередой прошли разные правители, кардинальным образом изменился строй, прошлись смертоносными ураганами войны. Он пережил почти всех, с кем дружил и тех, кто был ему дорог – сперва покинула его Мурочка, сын Боря погиб молоденьким в самом начале Великой Отечественной, сын Николай, хоть и перешагнул на седьмой десяток, но ушёл на четыре года раньше отца, а любимая жена опередила супруга на 14 лет.
Конечно, у него остались дочка Лида, внуки, правнуки и много любивших его людей, которые уже готовились отпраздновать 90-летие человека с древесным именем.
И отпраздновали бы. Но, как сказал тот же Вознесенский: «Я ошибся, относя к нему строки о незаболеваемости сосен. Укол непродезинфицированного шприца заразил его гепатитом. Смерть всегда нелепа…»
Несмотря на славу и относительное благополучие последних лет, хоронили Чуковского скомкано и странно. В газетах не было ни слова о панихиде, и потому пришло очень мало простых благодарных читателей. Зато милиции – тьма, регулировалось даже перемещение по залу, возможность снять верхнюю одежду, сесть. Прощальные слова звучали казённые, тоскливые, ведь произносили их литераторы, назначенные для этого сверху. А вот от чистого сердца и даже от имени родственников никому ничего сказать не разрешили.
____________
«Что за чушь Вы мелете, говоря в таком торжественном стиле о нашем «сосуществовании» во времени и пространстве. Мы так давно не виделись, что Вы забыли мен